Название: Глубина
Часть: 7
Автор: Naive.Madman
Бета: koulens
Пейринг: Итачи/Дейдара, Кисаме/Дейдара (в мыслях первого)
Рейтинг: NC-21
Жанр: Grapefruit, Angst, местами POV, мистика, психология
Предупреждения: слеш
Дисклаймер: отказ от прав на героев. Какой-либо коммерческой выгоды данным произведением не несу.
Состояние: в процессе
Размещение: с сохранением авторства, ссылкой на оригинал
Саммари: Мы все просто слетели с катушек. Мы были на грани, и всё, что требовалось нам - спусковой крючок, запускающий механизм. По его сигналу мы были готовы убивать и трахаться; мы жаждали галлюцинаций, открывающих нам новые вселенные, позволяющих видеть то, что ранее никому не было доступно. Мы были в самой глубине развращающей бездны, обволакивающей нас и впускающей в своё нутро.
Но знали ли мы об этом?
читать дальше
(Итачи)
Поступь тумана была неслышной. Первый струящийся шлейф его марева скользнул на землю глубоким утром, когда жидкие лучи солнца лишь тускло поблёскивали на небе, награждая облака маслянистыми пятнами. Туман был кроток и ступал крадучись, словно вор. Его сероватый шлейф тянулся далеко за горизонт, с каждой милей увеличиваясь и становясь всё белее, и, если бы вам хватило сил полностью разглядеть его, вы бы увидели, что к концу он плавно перетекает в нечто циклопическое, похожее на громоздкий пузырь, наполненный высоковязким смогом. Его нутро было начисто лишено света и воздуха, и, само по себе, ядовито.
Если бы ваши глаза были такими же зоркими, как и мои, награждённые родовым проклятием шарингана, вы бы увидели, как тучные вереницы насекомых на огромной скорости влетают в сердцевину этого курева и… бесследно исчезают в нём. Увидели бы, как тела, накрытые пологом марева, растворяются в его консистенции, словно в серной кислоте.
И этот гигантский молочный туман застилал собой города, над которыми проходил, и ночи в них были светлыми, как дни, а с высоты птичьего полёта они были похожи на затянутый бельмом глаз, раскинувшийся посреди земного шара. Но люди всё равно не могли ничего разглядеть внутри, потому как белизна эта была страшнее мглы, потому что засасывала в себя весь свет, все звуки и запахи живого мира. На месте её обиталища оставались пустые равнины и очищенные от людей разрушенные постройки, бывшие когда-то их жилищами. За ней тянулись пустые гнёзда птиц и развёрстанные логова животных.
Постепенно, седовласые конечности тумана приближали к нам его исполинское тело, скользящее по земле, словно бесформенный шоггот, оставляющий за собой пропитанную дымом пустошь заместо животрепещущего пейзажа.
И почему различные этносы одевают смерть в чёрную материю?
Я думаю, она белокожа, как этот туман.
Стоя в утренней тишине перед распахнутым окном, наблюдая, как бестелесная дымчатая фата накрывает Небесный город - и одурманенный этой безудержной красотой - я вспоминал события минувших дней. Просто не мог выбросить их из головы.
-
Что же ты наделал, Дейдара?
Радиус воздействия взрыва был около пяти тё, и каждое живое существо, попавшее под это расстояние, было уничтожено. Стройные галерейные дома, сооружения, ярмарочные палатки – всё это исчезло, не оставив после себя и следа. Недалеко за главной площадью догорали остатки могучих деревьев, превратившихся, благодаря подрывнику, в угольные обрубки, но гораздо хуже лоно природы выглядело внутри этого некогда надёжного людского бастиона. Сама улица была развёрстана, словно тысячи кротов и подземных червей, возросших до титанических размеров, облюбовали это место, как своё логово. По истерзанной земле потоками струилась кровь, впитываясь в мякоть вспоротой почвы и придавая ей терракотовый оттенок. Здесь не было никаких людей. Все они, подверженные ядовитой ненависти подрывника, просто растворились в горячем отравленном воздухе, и лишь тело Кисаме распростёрлось по выжженной улице, словно скрюченный погибающий островок посреди безмолвного океана. Я стал приближаться к нему. Некогда крепкий скалистый грунт под моими ногами превратился в густое и тёплое месиво – хранилище бесчисленных человеческих душ вперемежку с костями и уцелевшими внутренностями. Я знал, что владения уличного рынка никогда больше не будут греть уставшего путника вспышками своих ярких вывесок, предлагающих безупречный ассортимент товара, эскалирующего от дешёвых сувениров и безделушек до крепкой выпивки и плотских развлечений – и по-своему мне было жаль это место, чьё своеобразное обаяние рукой глиняного мастера наскоро превратилось в промозглое пепелище, не имевшее за собой следов присутствия человека.
Кто мог предположить, что городская площадь, прочно устоявшаяся в людских глазах, как некий оплот, связывающий народ во время городских бедствий, а вместе с ним и сотни человеческих жизней могут исчезнуть в один миг, подчинившись желанию какого-то безумца, жаждущего глобальных разрушений, как некой панацеи для своей души? Подрывник, пригревший в своём сердце лютую ненависть ко всему человеческому, был готов раскрыть и ящик Пандоры во имя своего искусства. Прославляя танатос, как свой жизненный путь, в своём влечении он заходил куда дальше Хидана - этого безумного изувера, отдавшегося на поруки религиозному фанатизму.
Обуреваемый этими мыслями, я продолжал идти по изуродованной земле, задыхаясь от тошноты каждый раз, когда из общей упаднической картины мой взгляд наталкивался на нечто омерзительное, как например та раздутая и подозрительно напоминающая печень субстанция, лопнувшая под моей правой ногой и обильно излившаяся кровью. Кисаме – счастливец в царстве мрака и безмолвия, не имеющий возможности увидеть этот постылый пейзаж – припал к обездоленной земле, пытаясь ощутить окружавший его мир. Моих шагов, казавшихся оглушительными в этой могильной тиши, он не почувствовал.
- Плохо выглядишь, Кисаме, - я произнёс это, подойдя практически вплотную, но он всё равно вздрогнул и начал мотать головой, ориентируясь на звук. Его направленное ко мне лицо ужасало и, слава богу, что он не мог видеть выражение моего в тот момент, потому что уродливая гримаса отпечаталась на мне, словно скальп, и вид её мало чем напоминал сочувствие к ближнему. Меня охватило чувство глубокого фатализма, и думаю, что не один я был отравлен им. Худшие опасения начали сбываться – и всё это было лишь началом. Я опустился на колени рядом с напарником.
Я знал, почему он выжил, но не хотел признавать это. Не хотел знать, что за полтора дня нашего здесь пребывания ситуация успела накалиться до предела.
Но, к сожалению, это было так.
Он был зафиксирован здесь.
И больше ни я, ни кто-либо ещё не были властны над его судьбой.
Небольшое отступление
Если бы ты видел Кисаме, какое отчаяние перед неизбежным отражалось тогда на моём лице. Жаль, что единственную возможность увидеть меня в смятении - в этом необъяснимом трепете перед будущем - ты упустил, хотя всё это время находился рядом со мной. И пока ты был слеп, я открывал перед тобой своё истинное лицо бесконечное число раз. Если бы не чернота, застилающая твой взор – ты увидел бы, как много человеческого сохранилось во мне, несмотря на зло, которое я причинил людям.
Но, может быть, это и к лучшему – когда зрение начало возвращаться к тебе, а раны затягиваться (никаких врачей и лекарств, разве ты не был удивлён?) - моя человеческая сущность вновь скрылась во тьме, настолько густой, что заглушала не только свет, но и звуки, ощущения, запахи. С каждым разом ныряя в этот непроглядный мрак, мне всё сложнее найти там своё «я», и меня не перестаёт преследовать мысль, что однажды я вернусь с пустыми руками. Или… не вернусь вовсе. Кто знает, как опасна пропасть, на дно которой мне приходится спускаться каждый раз? Иногда я бываю безмерно рад тому, что не могу там ничего разглядеть.
(Кисаме)
Мир не изменился, но я видел его по-другому. Не знаю, как объяснить это – некоторые вещи словно бы стали из другого материала, необычным на ощупь и взгляд. Почему-то мне казалось, что понять меня сможет Дейдара, но подходить к нему сейчас было слишком нецелесообразно. Хотя прошедшие события выели из меня огрызки бушующей злобы (как и из Дейдары – иначе почему он стал таким смирным?), при встрече друг с другом любой из нас мог вы вспыхнуть, словно мотылёк, прилетевший прямиком в пасть разгорающегося пламени.
Я не мог определить, в чём именно было отличие, так как смутно помнил, а какими же эти предметы были до моей временной слепоты, но чувство тревоги не отпускало. Я понимал патологию ситуации, но иногда поддавался безумному паническому порыву души, внимательно осматривая полусгнивший пол, нюхая окружающие предметы и методично прощупывая крошащиеся от старости стены. С одной стороны запах был узнаваемым, но в нём примешивалось что-то совершенно новое, какой-то металлический привкус. Даже поверхность казалась мне другой, словно дом решил свести меня с ума, вступив в тайный и незримый заговор.
Можно было подумать, что я до усрачки накачался наркотой и мои изменившиеся представления о мире - лишь чудовищное порождение диэтиламида лизергиновой кислоты или разрушающего сознание опиума. Иногда я действительно так думал, представляя, как мозг поглощает утопические картины мира, теряя способность находить действительность в потоке бесконечных галлюцинаций. И пока он видел сон, не отличимый от реальности, я корчился на полу пустой комнаты, издавая глухие стоны, разговаривая вслух и мастурбируя. Солоноватый запах чего-то кислого – запах моих собственных волос, которые за все эти недели полностью пропитались грязью и потом, а жир сальной шевелюры оставлял мокрые не засыхающие пятна на досках. Острая, отвратительная вонь идёт от мочи, давно разъевшей дерево на полу, а трупный запах - из моей собственной головы, гниющей и наполовину разложившейся от передоза дури.
Я думал об этих изменениях, и чем больше – тем чаще возвращался в дни своего мучительного выздоровления, наполненного стенаниями и беспомощностью; навечно окрашенного в воспоминания о рубцеватых шрамах и выкатившихся из орбит глазах, которых не смогли закрыть так и несросшиеся после взрыва веки.
Со мной происходили странные вещи – с того момента, как Итачи довёл меня до комнаты, моё тело погрузилось в состояние, подобное анабиозу - я не мог двигаться и говорить, биение моего сердца становилось тише с каждой секундой. Казалось, я даже не дышу, а жизнь во мне поддерживается на самом примитивном уровне, словно я перестал быть человеком, и функционирование моего организма проходило как у какого-нибудь простейшего. Амёба, кишечная палочка, стафилококк – в дни слепоты я бесконечно сравнивал себя с ними, в основном – из-за неспособности к движению, хотя кто сказал, что амёба всегда лежит на месте? Так я провёл два дня, и эти сорок восемь часов показались мне бесконечными.
Всё это время я был нещадно слеп и сцеплен оковами больничной койки, а стрелки часов, словно мне назло, ползли чудовищно медленно. Я знал это, потому что слышал их звук - растянутый и оглушающий рёв, длящийся секунду в насущном мире и несколько миллиардов лет в моей собственной вселенной. Я долго пытался определить, на что же похожа их поступь, и за длительный период постельного режима перебрал в голове множество ассоциаций. Вначале я сравнивал их с улиткой, что вязнет в собственной слизи, чуть позже они казались мне похожими на заброшенный машиностроительный завод, чьи гудящие механизмы одновременно зависли на одной оглушительной ноте. Когда невыносимая скука начинала изъедать меня, я воображал его муравьём, пытавшимся перейти через горную равнину или медленно оседающей пылью, чьё падение до земли занимает десятки веков. В конце концов, я представил его телегой без колес, чьи деревянные мощи крестьянин с мозолистыми руками пытался перетащить через людную площадь – и это стало апогеем моих сил. Несколько часов я жил этой ассоциацией, впитывая в себя оглушительный хруст песка под тяжестью передвигаемого деревянного экспоната, вид растрескавшихся ладоней мужчины, цеплявшихся за древесину, и его пальцев, впечатывающихся в поверхность гнилого и податливого материала, не ломая его, но продавливая под своей силой, словно телега несколько лет провела под водой. В мельчайших подробностях я замечал осыпавшуюся по землю труху, и во всевозможных красках передо мной открывалась панорама города. С высоты птичьего полёта я наблюдал за своим крестьянином, и он казался мне мелкой песчинкой среди людей, но опускаясь ниже, я видел его мужественный стан, заросшее волосами лицо, загорелые руки – и всё это рождало во мне какую-то душещипательную гордость.
Но – давайте говорить честно - сколько бы я не занимал себя этой игрой в ассоциации, время не текло быстрее – изнеможенный мужчина по-прежнему тащил свой неподъёмный груз, а пыль закручивалась в свирепом вихре, не достигая земли. Тягучая, липкая временная масса усыпляла разум – в густом месиве вязли мысли и желания, силы сопротивляться. Консистенция была настолько плотной, что иногда мне казалось: её можно зачерпнуть кончиком ножа и намазать на хлеб.
Вот вам и наглядный пример злокозненности слепоты – можно предполагать сколько угодно, и сколько угодно пытаться занять время, живя придуманными фантазиями, рождёнными в чреве воспалённого лихорадкой мозга - часы не изменят своего ритма, а разрывающая изнутри тоска не прервёт своего буйства.
Но, хоть результатов это занятие не приносило, я продолжал грезить об его истинной сущности, и, хорошо это или плохо, осознал её.
Вы когда-нибудь видели обезумевшего от старости человека? Надеюсь, что да, потому что тогда моя аллегория будет более понятной. Время было изъеденным морщинами лицом, принадлежащим старухе на пороге своей кончины – оно металось из стороны в сторону, забывая, в каком направлении необходимо идти и зачем вообще нужно это делать. Под гнётом этой старческой походки, я изнемогал, безудержно трясясь в агонии – не внешне, нет – внешне я был недвижим, но где-то под кожей во мне металась нещадная лихорадка, по силе своей превышающая чуму, тиф, оспу и холеру, взятых одновременно. Мою душу сквозило и рвало на куски - нечеловеческий зуд покрывал меня с ног до головы, он пожирал меня, словно паразитический червь, случайно занесённый в организм. Таково было моё бремя, но, разумеется, я не винил в этом время.
Возможно, что и я бы сошёл с ума, выполняя эту треклятую работу.
-
Словно чья-то гигантская борода покрыла мир своей сединой. Да, именно так. Седовласая белизна – вот что это такое. Дейдара поежился от холода, но не стал отходить от окна. Было уже десять утра, но марево не спешило оседать. Редко ему приходилось видеть настолько густой туман, державшийся так долго. Он не нравился ему. Плотная, застывшая пелена не позволяла увидеть предметы уже в пару кэн от дома, не говоря о происходящем за массивными воротами этого участка. Словно кто-то нарочно напустил на них дыма, чтобы застелить их взор и застать врасплох. Он знал это, потому что сам использовал дымную завесу после взрыва, чтобы лишить противника органов чувств, поместив в самое сердце тягучего, непроглядного покрова. Теперь он сам оказался на месте жертвы – такое у него было ощущение. Не отрывая пристального взгляда от тумана, он поправил спавшее с плеч одеяло и плотнее укутался в него.
Седое, стоящее перед его глазами полотно по-прежнему нервировало.
Иногда до него доходили отголоски голосов с улицы, звучащих словно из-за плотной стены – их глухое бормотание навевало на Дейдару завораживающее энигматическое чувство, напоминающее одновременно тоску по ушедшим временам и трепет перед чем-то необъяснимым. Из-за искажённого, доносившегося до него через туман звука, голоса людей стали казаться чужеродными, словно они говорили на языке каких-то далёких южных стран, в которых он никогда не бывал. Редкое эхо, расплывающееся по улице из-за особо громких возгласов, навевало мысли более странные и пугающие – словно некие силы пробудили почившего на том свете призрака, и тот нашептывал свои проклятия всему человеческому роду. И в тот самый час, когда его злые речи достигали чьих-нибудь ушей, на мир проливались несчастья: вот мать, родившая мёртвого первенца; вот задыхающийся от гипервентиляции лёгких старик; а видите грузовик, съехавший с мощёной дороги и направляющийся прямо к тропинке, по которой носятся дети, захваченные увлекательной игрой и не замечающие ничего вокруг? Дейдара буквально чувствовал липкое от страха лицо водителя за мгновение до того, как его громоздкая тура передавит несколько хрупких тел.
Но вот эхо исчезало, а вместе с ним стихало и бормотание выходца из могилы, и на короткое время мир снова обретал покой. Но, несмотря на тишину, несчастия всё равно крепились к людям, слушавших их, и ненадолго Дейдара задумался над вопросом - а что же приключится с ним самим?
Окно, как раскрытая западня, глянешь в него мельком, и взгляд застынет - тягучий дурман окутает тело на несколько часов, и не заметишь, как пролетят сутки, неделя, несколько лет. Дейдара старался не смотреть в этот блеклый прямоугольник света, но туман завораживал, приковывая к себе мысли, и сложно было удержаться от созерцания густой хмари, оседающей на мир, словно пепел после вселенского пожара.
Он не услышал ни шагов, ни равномерного дыхания чужака. Только спустя несколько минут, когда почувствовал холод рук на своей спине, он понял, что рядом всё это время кто-то находился.
-
(Итачи)
Я знал, что у порога столкнусь с этими алчными, голодными глазами, так страстно вожделеющими к смерти и разрушениям. Казалось, я даже видел их за несколько сотен кэн от дома. Их сияние ослепляло. Мне нравился их свет, такой яркий и, одновременно, хрупкий, мерцающий от непостоянства, готовый померкнуть передо мной, а потом вновь вспыхнуть с новой силой.
Я оказался прав во всех отношениях - дом встретил нас безудержным холодом и озлобленным лицом Дейдары, взбудораженным от разговора со своим драгоценным мастером. Но сегодня большая часть обжигающей ненависти была направлена не на меня – глаза подрывника ринулись к Кисаме и обглодали его силуэт до самых костей, неистово разглядывая бесчисленные раны.
Но в чудовищном взгляде этом не было ни удовлетворения, ни радости от осознания беспомощности своего врага – лишь ядовитая желчь, которая просачивалась в воздух сквозь его воспалённые белки. Она облепила мечника с головы до ног, и под этой тяжестью раны его опухали и кровоточили всё быстрее. Он не мог видеть этого, но чувствовал ли? Безусловно.
Ярость подрывника была дикой, практически остервенелой, и сдерживаться в моём присутствии ему становилось всё тяжелее. В его позе, мимике, нервных движениях рук явственно читалась тяга к уничтожению не только его, но и всего мира, которую он был готов воплотить в любую секунду. Лишь одно неверное движение со стороны Кисаме, один невинный раздражитель или неподобающий взгляд – сработай любой из возможных катализаторов, и запал его души охватило бы бесконечным пламенем.
Я мог бы поднести спичку к этому запалу, а потом отразить все его атаки, не открывая глаз, но сегодня мне больше не хотелось пачкать руки.
Я мог бы взглянуть на него, заключив в иллюзию цукиёми, и дать выплеснуть в нём своё буйство, но я не хотел, чтобы его исступлённая ярость сотрясала и этот непостоянный мир.
В конце концов, я мог бы сразиться с ним, не применяя мангекью - истощить его тело до потери сознания, но тогда его душу захлестнула бы другая реальность, более глубокая и неподвластная мне. Этого я не мог допустить, и, ввиду этих трёх ограничений, остался верен своему излюбленному решению.
Не зря же говорят, что молчание – золото.
-
Первой мыслью, посетившей кисаме, было «выпал снег». Нет, тонна снега, потому что всё за окном затянуло густым белым маревом, словно на улице бушевала настоящая пурга. Он удивлённо протёр слипшиеся веки, на какую-то секунду забывая об отсутствии своего правого глаза, и вплотную подошёл к окну, запотевшему от влаги. Снега не было. В мире стоял туман, а в небесах, похожих на раскуренный дым, сгустившийся над поверхностью земли, залегла седовласая хмарь. Люди стояли у своих окон, притянутые к стёклам, словно к удивительной картине. Этого Кисаме не мог видеть, но он чувствовал, что так и поступит каждый из них, если хоть краем глаза заметит творившееся явление. Потому что по земному шару катились белоснежные клубни, и в их парах прятались деревья и дома, улицы и страны. Слои воздуха сгустились, они оседали на поверхность земли, словно спавшая с неба вуаль. Всё в мире превратилось в белизну, изредка смешиваемую с сероватым куревом, но, не считая тех мест, мир был безукоризненно бел.
Он словно очистился.
Или надел белую маску.
-
Туман мог означать лишь одно, и в глубине души я сразу осознал это. Ядовитая марь не могла возникнуть просто так - она накликала беду на город, словно старая ворожея, кричащая на всех углах о гибели человеческой, слух о которой все будут считать мифическим, а старую каргу - сумасшедшей, пока чудовищное предсказание не сбудется, смерть не воцарит над землёй, и не наступит хаос.
Но на пороге своей гибли - разве кто-нибудь вспомнит о том, что был не прав?
Я не мог и предположить, каких размеров беда нас постигнет, но кое-что я знал точно.
Неминуемо к городу что-то приближалось.
Часть: 7
Автор: Naive.Madman
Бета: koulens
Пейринг: Итачи/Дейдара, Кисаме/Дейдара (в мыслях первого)
Рейтинг: NC-21
Жанр: Grapefruit, Angst, местами POV, мистика, психология
Предупреждения: слеш
Дисклаймер: отказ от прав на героев. Какой-либо коммерческой выгоды данным произведением не несу.
Состояние: в процессе
Размещение: с сохранением авторства, ссылкой на оригинал
Саммари: Мы все просто слетели с катушек. Мы были на грани, и всё, что требовалось нам - спусковой крючок, запускающий механизм. По его сигналу мы были готовы убивать и трахаться; мы жаждали галлюцинаций, открывающих нам новые вселенные, позволяющих видеть то, что ранее никому не было доступно. Мы были в самой глубине развращающей бездны, обволакивающей нас и впускающей в своё нутро.
Но знали ли мы об этом?
читать дальше
Поступь тумана была неслышной. Первый струящийся шлейф его марева скользнул на землю глубоким утром, когда жидкие лучи солнца лишь тускло поблёскивали на небе, награждая облака маслянистыми пятнами. Туман был кроток и ступал крадучись, словно вор. Его сероватый шлейф тянулся далеко за горизонт, с каждой милей увеличиваясь и становясь всё белее, и, если бы вам хватило сил полностью разглядеть его, вы бы увидели, что к концу он плавно перетекает в нечто циклопическое, похожее на громоздкий пузырь, наполненный высоковязким смогом. Его нутро было начисто лишено света и воздуха, и, само по себе, ядовито.
Если бы ваши глаза были такими же зоркими, как и мои, награждённые родовым проклятием шарингана, вы бы увидели, как тучные вереницы насекомых на огромной скорости влетают в сердцевину этого курева и… бесследно исчезают в нём. Увидели бы, как тела, накрытые пологом марева, растворяются в его консистенции, словно в серной кислоте.
И этот гигантский молочный туман застилал собой города, над которыми проходил, и ночи в них были светлыми, как дни, а с высоты птичьего полёта они были похожи на затянутый бельмом глаз, раскинувшийся посреди земного шара. Но люди всё равно не могли ничего разглядеть внутри, потому как белизна эта была страшнее мглы, потому что засасывала в себя весь свет, все звуки и запахи живого мира. На месте её обиталища оставались пустые равнины и очищенные от людей разрушенные постройки, бывшие когда-то их жилищами. За ней тянулись пустые гнёзда птиц и развёрстанные логова животных.
Постепенно, седовласые конечности тумана приближали к нам его исполинское тело, скользящее по земле, словно бесформенный шоггот, оставляющий за собой пропитанную дымом пустошь заместо животрепещущего пейзажа.
И почему различные этносы одевают смерть в чёрную материю?
Я думаю, она белокожа, как этот туман.
Стоя в утренней тишине перед распахнутым окном, наблюдая, как бестелесная дымчатая фата накрывает Небесный город - и одурманенный этой безудержной красотой - я вспоминал события минувших дней. Просто не мог выбросить их из головы.
Что же ты наделал, Дейдара?
Радиус воздействия взрыва был около пяти тё, и каждое живое существо, попавшее под это расстояние, было уничтожено. Стройные галерейные дома, сооружения, ярмарочные палатки – всё это исчезло, не оставив после себя и следа. Недалеко за главной площадью догорали остатки могучих деревьев, превратившихся, благодаря подрывнику, в угольные обрубки, но гораздо хуже лоно природы выглядело внутри этого некогда надёжного людского бастиона. Сама улица была развёрстана, словно тысячи кротов и подземных червей, возросших до титанических размеров, облюбовали это место, как своё логово. По истерзанной земле потоками струилась кровь, впитываясь в мякоть вспоротой почвы и придавая ей терракотовый оттенок. Здесь не было никаких людей. Все они, подверженные ядовитой ненависти подрывника, просто растворились в горячем отравленном воздухе, и лишь тело Кисаме распростёрлось по выжженной улице, словно скрюченный погибающий островок посреди безмолвного океана. Я стал приближаться к нему. Некогда крепкий скалистый грунт под моими ногами превратился в густое и тёплое месиво – хранилище бесчисленных человеческих душ вперемежку с костями и уцелевшими внутренностями. Я знал, что владения уличного рынка никогда больше не будут греть уставшего путника вспышками своих ярких вывесок, предлагающих безупречный ассортимент товара, эскалирующего от дешёвых сувениров и безделушек до крепкой выпивки и плотских развлечений – и по-своему мне было жаль это место, чьё своеобразное обаяние рукой глиняного мастера наскоро превратилось в промозглое пепелище, не имевшее за собой следов присутствия человека.
Кто мог предположить, что городская площадь, прочно устоявшаяся в людских глазах, как некий оплот, связывающий народ во время городских бедствий, а вместе с ним и сотни человеческих жизней могут исчезнуть в один миг, подчинившись желанию какого-то безумца, жаждущего глобальных разрушений, как некой панацеи для своей души? Подрывник, пригревший в своём сердце лютую ненависть ко всему человеческому, был готов раскрыть и ящик Пандоры во имя своего искусства. Прославляя танатос, как свой жизненный путь, в своём влечении он заходил куда дальше Хидана - этого безумного изувера, отдавшегося на поруки религиозному фанатизму.
Обуреваемый этими мыслями, я продолжал идти по изуродованной земле, задыхаясь от тошноты каждый раз, когда из общей упаднической картины мой взгляд наталкивался на нечто омерзительное, как например та раздутая и подозрительно напоминающая печень субстанция, лопнувшая под моей правой ногой и обильно излившаяся кровью. Кисаме – счастливец в царстве мрака и безмолвия, не имеющий возможности увидеть этот постылый пейзаж – припал к обездоленной земле, пытаясь ощутить окружавший его мир. Моих шагов, казавшихся оглушительными в этой могильной тиши, он не почувствовал.
- Плохо выглядишь, Кисаме, - я произнёс это, подойдя практически вплотную, но он всё равно вздрогнул и начал мотать головой, ориентируясь на звук. Его направленное ко мне лицо ужасало и, слава богу, что он не мог видеть выражение моего в тот момент, потому что уродливая гримаса отпечаталась на мне, словно скальп, и вид её мало чем напоминал сочувствие к ближнему. Меня охватило чувство глубокого фатализма, и думаю, что не один я был отравлен им. Худшие опасения начали сбываться – и всё это было лишь началом. Я опустился на колени рядом с напарником.
Я знал, почему он выжил, но не хотел признавать это. Не хотел знать, что за полтора дня нашего здесь пребывания ситуация успела накалиться до предела.
Но, к сожалению, это было так.
Он был зафиксирован здесь.
И больше ни я, ни кто-либо ещё не были властны над его судьбой.
Если бы ты видел Кисаме, какое отчаяние перед неизбежным отражалось тогда на моём лице. Жаль, что единственную возможность увидеть меня в смятении - в этом необъяснимом трепете перед будущем - ты упустил, хотя всё это время находился рядом со мной. И пока ты был слеп, я открывал перед тобой своё истинное лицо бесконечное число раз. Если бы не чернота, застилающая твой взор – ты увидел бы, как много человеческого сохранилось во мне, несмотря на зло, которое я причинил людям.
Но, может быть, это и к лучшему – когда зрение начало возвращаться к тебе, а раны затягиваться (никаких врачей и лекарств, разве ты не был удивлён?) - моя человеческая сущность вновь скрылась во тьме, настолько густой, что заглушала не только свет, но и звуки, ощущения, запахи. С каждым разом ныряя в этот непроглядный мрак, мне всё сложнее найти там своё «я», и меня не перестаёт преследовать мысль, что однажды я вернусь с пустыми руками. Или… не вернусь вовсе. Кто знает, как опасна пропасть, на дно которой мне приходится спускаться каждый раз? Иногда я бываю безмерно рад тому, что не могу там ничего разглядеть.
Мир не изменился, но я видел его по-другому. Не знаю, как объяснить это – некоторые вещи словно бы стали из другого материала, необычным на ощупь и взгляд. Почему-то мне казалось, что понять меня сможет Дейдара, но подходить к нему сейчас было слишком нецелесообразно. Хотя прошедшие события выели из меня огрызки бушующей злобы (как и из Дейдары – иначе почему он стал таким смирным?), при встрече друг с другом любой из нас мог вы вспыхнуть, словно мотылёк, прилетевший прямиком в пасть разгорающегося пламени.
Я не мог определить, в чём именно было отличие, так как смутно помнил, а какими же эти предметы были до моей временной слепоты, но чувство тревоги не отпускало. Я понимал патологию ситуации, но иногда поддавался безумному паническому порыву души, внимательно осматривая полусгнивший пол, нюхая окружающие предметы и методично прощупывая крошащиеся от старости стены. С одной стороны запах был узнаваемым, но в нём примешивалось что-то совершенно новое, какой-то металлический привкус. Даже поверхность казалась мне другой, словно дом решил свести меня с ума, вступив в тайный и незримый заговор.
Можно было подумать, что я до усрачки накачался наркотой и мои изменившиеся представления о мире - лишь чудовищное порождение диэтиламида лизергиновой кислоты или разрушающего сознание опиума. Иногда я действительно так думал, представляя, как мозг поглощает утопические картины мира, теряя способность находить действительность в потоке бесконечных галлюцинаций. И пока он видел сон, не отличимый от реальности, я корчился на полу пустой комнаты, издавая глухие стоны, разговаривая вслух и мастурбируя. Солоноватый запах чего-то кислого – запах моих собственных волос, которые за все эти недели полностью пропитались грязью и потом, а жир сальной шевелюры оставлял мокрые не засыхающие пятна на досках. Острая, отвратительная вонь идёт от мочи, давно разъевшей дерево на полу, а трупный запах - из моей собственной головы, гниющей и наполовину разложившейся от передоза дури.
Я думал об этих изменениях, и чем больше – тем чаще возвращался в дни своего мучительного выздоровления, наполненного стенаниями и беспомощностью; навечно окрашенного в воспоминания о рубцеватых шрамах и выкатившихся из орбит глазах, которых не смогли закрыть так и несросшиеся после взрыва веки.
Со мной происходили странные вещи – с того момента, как Итачи довёл меня до комнаты, моё тело погрузилось в состояние, подобное анабиозу - я не мог двигаться и говорить, биение моего сердца становилось тише с каждой секундой. Казалось, я даже не дышу, а жизнь во мне поддерживается на самом примитивном уровне, словно я перестал быть человеком, и функционирование моего организма проходило как у какого-нибудь простейшего. Амёба, кишечная палочка, стафилококк – в дни слепоты я бесконечно сравнивал себя с ними, в основном – из-за неспособности к движению, хотя кто сказал, что амёба всегда лежит на месте? Так я провёл два дня, и эти сорок восемь часов показались мне бесконечными.
Всё это время я был нещадно слеп и сцеплен оковами больничной койки, а стрелки часов, словно мне назло, ползли чудовищно медленно. Я знал это, потому что слышал их звук - растянутый и оглушающий рёв, длящийся секунду в насущном мире и несколько миллиардов лет в моей собственной вселенной. Я долго пытался определить, на что же похожа их поступь, и за длительный период постельного режима перебрал в голове множество ассоциаций. Вначале я сравнивал их с улиткой, что вязнет в собственной слизи, чуть позже они казались мне похожими на заброшенный машиностроительный завод, чьи гудящие механизмы одновременно зависли на одной оглушительной ноте. Когда невыносимая скука начинала изъедать меня, я воображал его муравьём, пытавшимся перейти через горную равнину или медленно оседающей пылью, чьё падение до земли занимает десятки веков. В конце концов, я представил его телегой без колес, чьи деревянные мощи крестьянин с мозолистыми руками пытался перетащить через людную площадь – и это стало апогеем моих сил. Несколько часов я жил этой ассоциацией, впитывая в себя оглушительный хруст песка под тяжестью передвигаемого деревянного экспоната, вид растрескавшихся ладоней мужчины, цеплявшихся за древесину, и его пальцев, впечатывающихся в поверхность гнилого и податливого материала, не ломая его, но продавливая под своей силой, словно телега несколько лет провела под водой. В мельчайших подробностях я замечал осыпавшуюся по землю труху, и во всевозможных красках передо мной открывалась панорама города. С высоты птичьего полёта я наблюдал за своим крестьянином, и он казался мне мелкой песчинкой среди людей, но опускаясь ниже, я видел его мужественный стан, заросшее волосами лицо, загорелые руки – и всё это рождало во мне какую-то душещипательную гордость.
Но – давайте говорить честно - сколько бы я не занимал себя этой игрой в ассоциации, время не текло быстрее – изнеможенный мужчина по-прежнему тащил свой неподъёмный груз, а пыль закручивалась в свирепом вихре, не достигая земли. Тягучая, липкая временная масса усыпляла разум – в густом месиве вязли мысли и желания, силы сопротивляться. Консистенция была настолько плотной, что иногда мне казалось: её можно зачерпнуть кончиком ножа и намазать на хлеб.
Вот вам и наглядный пример злокозненности слепоты – можно предполагать сколько угодно, и сколько угодно пытаться занять время, живя придуманными фантазиями, рождёнными в чреве воспалённого лихорадкой мозга - часы не изменят своего ритма, а разрывающая изнутри тоска не прервёт своего буйства.
Но, хоть результатов это занятие не приносило, я продолжал грезить об его истинной сущности, и, хорошо это или плохо, осознал её.
Вы когда-нибудь видели обезумевшего от старости человека? Надеюсь, что да, потому что тогда моя аллегория будет более понятной. Время было изъеденным морщинами лицом, принадлежащим старухе на пороге своей кончины – оно металось из стороны в сторону, забывая, в каком направлении необходимо идти и зачем вообще нужно это делать. Под гнётом этой старческой походки, я изнемогал, безудержно трясясь в агонии – не внешне, нет – внешне я был недвижим, но где-то под кожей во мне металась нещадная лихорадка, по силе своей превышающая чуму, тиф, оспу и холеру, взятых одновременно. Мою душу сквозило и рвало на куски - нечеловеческий зуд покрывал меня с ног до головы, он пожирал меня, словно паразитический червь, случайно занесённый в организм. Таково было моё бремя, но, разумеется, я не винил в этом время.
Возможно, что и я бы сошёл с ума, выполняя эту треклятую работу.
Словно чья-то гигантская борода покрыла мир своей сединой. Да, именно так. Седовласая белизна – вот что это такое. Дейдара поежился от холода, но не стал отходить от окна. Было уже десять утра, но марево не спешило оседать. Редко ему приходилось видеть настолько густой туман, державшийся так долго. Он не нравился ему. Плотная, застывшая пелена не позволяла увидеть предметы уже в пару кэн от дома, не говоря о происходящем за массивными воротами этого участка. Словно кто-то нарочно напустил на них дыма, чтобы застелить их взор и застать врасплох. Он знал это, потому что сам использовал дымную завесу после взрыва, чтобы лишить противника органов чувств, поместив в самое сердце тягучего, непроглядного покрова. Теперь он сам оказался на месте жертвы – такое у него было ощущение. Не отрывая пристального взгляда от тумана, он поправил спавшее с плеч одеяло и плотнее укутался в него.
Седое, стоящее перед его глазами полотно по-прежнему нервировало.
Иногда до него доходили отголоски голосов с улицы, звучащих словно из-за плотной стены – их глухое бормотание навевало на Дейдару завораживающее энигматическое чувство, напоминающее одновременно тоску по ушедшим временам и трепет перед чем-то необъяснимым. Из-за искажённого, доносившегося до него через туман звука, голоса людей стали казаться чужеродными, словно они говорили на языке каких-то далёких южных стран, в которых он никогда не бывал. Редкое эхо, расплывающееся по улице из-за особо громких возгласов, навевало мысли более странные и пугающие – словно некие силы пробудили почившего на том свете призрака, и тот нашептывал свои проклятия всему человеческому роду. И в тот самый час, когда его злые речи достигали чьих-нибудь ушей, на мир проливались несчастья: вот мать, родившая мёртвого первенца; вот задыхающийся от гипервентиляции лёгких старик; а видите грузовик, съехавший с мощёной дороги и направляющийся прямо к тропинке, по которой носятся дети, захваченные увлекательной игрой и не замечающие ничего вокруг? Дейдара буквально чувствовал липкое от страха лицо водителя за мгновение до того, как его громоздкая тура передавит несколько хрупких тел.
Но вот эхо исчезало, а вместе с ним стихало и бормотание выходца из могилы, и на короткое время мир снова обретал покой. Но, несмотря на тишину, несчастия всё равно крепились к людям, слушавших их, и ненадолго Дейдара задумался над вопросом - а что же приключится с ним самим?
Окно, как раскрытая западня, глянешь в него мельком, и взгляд застынет - тягучий дурман окутает тело на несколько часов, и не заметишь, как пролетят сутки, неделя, несколько лет. Дейдара старался не смотреть в этот блеклый прямоугольник света, но туман завораживал, приковывая к себе мысли, и сложно было удержаться от созерцания густой хмари, оседающей на мир, словно пепел после вселенского пожара.
Он не услышал ни шагов, ни равномерного дыхания чужака. Только спустя несколько минут, когда почувствовал холод рук на своей спине, он понял, что рядом всё это время кто-то находился.
(Итачи)
Я знал, что у порога столкнусь с этими алчными, голодными глазами, так страстно вожделеющими к смерти и разрушениям. Казалось, я даже видел их за несколько сотен кэн от дома. Их сияние ослепляло. Мне нравился их свет, такой яркий и, одновременно, хрупкий, мерцающий от непостоянства, готовый померкнуть передо мной, а потом вновь вспыхнуть с новой силой.
Я оказался прав во всех отношениях - дом встретил нас безудержным холодом и озлобленным лицом Дейдары, взбудораженным от разговора со своим драгоценным мастером. Но сегодня большая часть обжигающей ненависти была направлена не на меня – глаза подрывника ринулись к Кисаме и обглодали его силуэт до самых костей, неистово разглядывая бесчисленные раны.
Но в чудовищном взгляде этом не было ни удовлетворения, ни радости от осознания беспомощности своего врага – лишь ядовитая желчь, которая просачивалась в воздух сквозь его воспалённые белки. Она облепила мечника с головы до ног, и под этой тяжестью раны его опухали и кровоточили всё быстрее. Он не мог видеть этого, но чувствовал ли? Безусловно.
Ярость подрывника была дикой, практически остервенелой, и сдерживаться в моём присутствии ему становилось всё тяжелее. В его позе, мимике, нервных движениях рук явственно читалась тяга к уничтожению не только его, но и всего мира, которую он был готов воплотить в любую секунду. Лишь одно неверное движение со стороны Кисаме, один невинный раздражитель или неподобающий взгляд – сработай любой из возможных катализаторов, и запал его души охватило бы бесконечным пламенем.
Я мог бы поднести спичку к этому запалу, а потом отразить все его атаки, не открывая глаз, но сегодня мне больше не хотелось пачкать руки.
Я мог бы взглянуть на него, заключив в иллюзию цукиёми, и дать выплеснуть в нём своё буйство, но я не хотел, чтобы его исступлённая ярость сотрясала и этот непостоянный мир.
В конце концов, я мог бы сразиться с ним, не применяя мангекью - истощить его тело до потери сознания, но тогда его душу захлестнула бы другая реальность, более глубокая и неподвластная мне. Этого я не мог допустить, и, ввиду этих трёх ограничений, остался верен своему излюбленному решению.
Не зря же говорят, что молчание – золото.
Первой мыслью, посетившей кисаме, было «выпал снег». Нет, тонна снега, потому что всё за окном затянуло густым белым маревом, словно на улице бушевала настоящая пурга. Он удивлённо протёр слипшиеся веки, на какую-то секунду забывая об отсутствии своего правого глаза, и вплотную подошёл к окну, запотевшему от влаги. Снега не было. В мире стоял туман, а в небесах, похожих на раскуренный дым, сгустившийся над поверхностью земли, залегла седовласая хмарь. Люди стояли у своих окон, притянутые к стёклам, словно к удивительной картине. Этого Кисаме не мог видеть, но он чувствовал, что так и поступит каждый из них, если хоть краем глаза заметит творившееся явление. Потому что по земному шару катились белоснежные клубни, и в их парах прятались деревья и дома, улицы и страны. Слои воздуха сгустились, они оседали на поверхность земли, словно спавшая с неба вуаль. Всё в мире превратилось в белизну, изредка смешиваемую с сероватым куревом, но, не считая тех мест, мир был безукоризненно бел.
Он словно очистился.
Или надел белую маску.
Туман мог означать лишь одно, и в глубине души я сразу осознал это. Ядовитая марь не могла возникнуть просто так - она накликала беду на город, словно старая ворожея, кричащая на всех углах о гибели человеческой, слух о которой все будут считать мифическим, а старую каргу - сумасшедшей, пока чудовищное предсказание не сбудется, смерть не воцарит над землёй, и не наступит хаос.
Но на пороге своей гибли - разве кто-нибудь вспомнит о том, что был не прав?
Я не мог и предположить, каких размеров беда нас постигнет, но кое-что я знал точно.
Неминуемо к городу что-то приближалось.
@темы: собственное, фанфикшн
-
-
21.01.2014 в 20:24